"Если бы я была металлургом"

“Если бы я была металлургом”

Актриса Ирина Алферова играет актрису Ирину Аркадину в двух «Чайках». Модный ныне литератор Борис Акунин написал свою «Чайку», как бы в продолжение чеховской, а режиссер Московского театра «Школа современной пьесы» Иосиф Райхельгауз поставил обе. С одними и теми же артистами, исполняющими одни и те же роли. У Чехова это — комедия, у Акунина, хоть и обозначено, как «конец комедии», на самом деле — фарс. В тот вечер, когда мы беседовали, Алферова играла в «Чайке» акунинской, что, на мой взгляд, значительно сложнее уже потому, что фарс начинается с трагического сообщения — убит сын Аркадиной — Константин Треплев…

– Ирина Ивановна, насколько акунинскую Аркадину сложнее играть, чем чеховскую?

– Аркадина одна. Другое дело, что играть в пьесе Акунина действительно сложно. Аркадина у него не то что не выписана, она не написана никак. Есть ее этот не единожды мной повторяемый монолог: «Бедный, бедный мальчик! Я была ему скверной матерью. Я была слишком увлечена искусством, искусством и собой. А теперь он лежит ничком, окровавленный, раскинув руки…» И несколько реплик. Все остальное — биографию, судьбу — я должна была придумать сама.

Правда, Акунин, когда посмотрел нашу «Чайку», ту, чеховскую, сказал: «Что ж вам играть-то?! Вы, в принципе, уже все сыграли!». У нас и чеховская «Чайка» достаточно жесткая. Мне и в ней очень тяжело существовать. Дело в том, что я всех своих героинь стараюсь оправдать. Есть актеры, которым интересно играть кого угодно. И чем отвратительней тип, тем актеру интересней! Мне же обязательно надо любить свою героиню или, по крайней мере, насколько это возможно, оправдать ее аморальные поступки. Иначе я не только некомфортно чувствую себя на сцене, перед камерой, но и — не поверите — в жизни. От героинь, которых я не способна оправдать, я отказываюсь. Какими бы хорошо выписанными ни были роли. Не хочу мучиться — ни на сцене, ни в жизни. В чеховской «Чайке» я начала играть Аркадину, как предложил режиссер. Дескать, она любит только себя и никого больше. Даже сына своего не любит. А потом, когда я уже сыграла сколько-то спектаклей, поняла, что в общем-то Ирина Николаевна не только талантливая актриса, но и интересный человек. А все родные и просто окружающие предъявляют претензии, обвиняют, предают ее. С самого начала пьесы. Вместо того, чтобы поддержать. Это непорядочно с их стороны! Как только я смогла оправдать Аркадину, мне стало интересно играть в «Чайке».

– Да, но Акунин перед вами поставил задачу посложнее, чем Чехов.

– Конечно! Моя героиня в очень сложном положении. По крайней мере, в более сложном, чем остальные персонажи. Жертва убийства, вокруг которого разворачивается действие фарса, ее сын. А как сыграть мать, потерявшую сына, в фарсе?! Я до сих пор нахожусь в постоянном и мучительном поиске — как мне существовать в легком жанре фарса? И вчера, между прочим, попробовала новый вариант. Я играла трагедию, а фарс, по моему разумению, должен был рождаться от тех немногих слов, которые написал Акунин.

– Вы сказали, что у Акунина Аркадина «не написана». Интересно, почему?

– Не знаю. Но когда Акунин пришел на премьеру, он сказал: «Если бы я увидел, как все это будет играться, я бы многое переписал, что-то бы дописал, кое-что убрал, сократил…» Может быть, что-то и надо бы изменить в тексте. Но режиссер наш всегда очень бережно относится к авторскому тексту и не разрешает даже слова переставлять — ни одного слова!

– Я вот думаю, когда актриса играет Аркадину, Джулию — героиню романа Сомерсета Моэма «Театр», ощущает она какую-то параллель между своей судьбой и судьбой героини?

– На ваш вопрос можно ответить: и да, и нет. Прямые параллели, конечно, не выискиваются, свою судьбу никогда не подтягиваешь до чего-то там, но что касается актерства… Это же профессия, дело твой жизни. Поэтому, если ты хочешь делать свое дело хорошо, все в жизни будет подчинено работе. Работа есть работа. Даже если бы я была металлургом, я бы не смогла думать о производстве только восемь часов в сутки, в так называемое рабочее время. А уж тем более в такой профессии, как наша, это вообще немыслимо.

В день спектакля уже с утра я нахожусь в ритме роли. Иногда близкие спрашивают: а что это ты вдруг заговорила басом? Или — почему так резко отвечаешь? Они недоумевают. А мне все понятно!

Потому-то от многих ролей я и отказываюсь. Представляете, если бы я вдруг взялась играть совсем уж какую-нибудь гадину!

– И в дни спектаклей вы уже не отвечаете на телефонные звонки!

– Нет, почему же. Совсем уж отключиться я не могу. Но пообщавшись со мной в такой момент можно получить обо мне не совсем верное представление. Я и после спектакля не сразу освобождаюсь от образа.

– Не исходя ли из выше сказанного, вы не хотели, чтобы ваша дочь стала актрисой?

– Дело в том, что я, лично я, очень люблю свою профессию, но считаю, что в нее надо приходить самому. Надо всегда отговаривать человека от актерства. Потому что если человек отговаривается, он уже не из этого дела. Актер — это действительно профессия, которая требует от человека полной отдачи. Ею нельзя заниматься в полсилы, совмещая с чем-то еще. Знаете, бывает, когда человек занимается каким-то другим делом и играет в театре или же снимается в кино. Когда его начинают критиковать, он говорит: «Да что вы, я же не актер!». Когда хвалят — «Ну что вы, я же актер». Это уже нечестная игра.

Хорошо, правда, когда у тебя есть еще какие-то специальности, и ты в любой момент можешь уйти со сцены. Навсегда. Очень хочется быть гордым и свободным, чтобы небрежно бросить: «Все, я ушла и больше с этой профессией дел не имею!..» И стать великим в чем-то другом! Но так не бывает.

– Ирина Ивановна, а вас-то не отговаривали?

– Меня вообще ни от чего отговорить невозможно!

– И в том, юношеском возрасте, когда вы определялись с профессией, тоже?

– Это не то чтобы выбор был мой такой, театр. Я по своим поступкам, по образу жизни поняла, чем мне нужно заниматься. У меня было потрясающее детство! У нас были дворы, где все друг друга знали. Мы, дети, прямо во дворе устраивали концерты, ставили спектакли. Ту же «Золушку», например. Распределялись роли, а дальше — абсолютная импровизация! Собирался весь двор, смотрел. Сколько себя помню, у меня всегда была потребность в театре. В школе я хотела быть Снегурочкой. Но мне надо было, чтобы меня выбрали. Я сама никогда не тянула руку и не кричала: я, я, я хочу! Кого-то выбирали или назначали, и мне оставалось только вздыхать про себя: «Как жалко, что не меня!»

Но пришло время, и Снегурочкой выбрали меня. И я вся аж засветилась! Не потому что выбрали, а потому, что, как мне казалось, вот теперь я могу повести всех детей к счастью! И повела! И моя энергетика позволяла мне обогреть, если и не всех, то очень многих. Мою Снегурочку очень любили, и к десятому классу за мной просто бегали толпами: «Снегурочка! Снегурочка!».

Моя беда в том, что в моей актерской жизни почти не было таких ролей, чтобы я могла выйти на сцену и засветиться!

Впрочем, в Ленкоме после каких-то маленьких ролей и вовсе эпизодов люди приходили и говорили: «Вы понимаете, что вы светитесь! Так, что просто глаз отвести невозможно!..»

– Вы хотите сказать, что…

– То, что говорю. Мне надо было играть какие-то светлые роли, а у меня их было очень мало. Тогда бы и жизнь моя сложилась по-другому.

– Ваша трудовая книжка до сих пор в Ленкоме?

– Нет, я давно уже забрала ее оттуда. Мне не хотелось бы кого-то в чем-то упрекать, но и молчать в моем положении просто глупо, даже смешно. Зачем мне навешивать на себя чужую вину! Не я виновата в том, что мне в театре не давали ролей. Я понимаю, что режиссеру было не до меня, он имеет свой взгляд на искусство; он, человек талантливый, в те годы создавал — и создал! — свой театр, и в его планы я не вписывалась. Это все понятно. Но ведь по прошествии многих лет работы в театре я приходила к нему со своими предложениями. И можно было дать мне возможность поработать с другим режиссером. Я знаю, что люди на меня пошли бы. До сих пор про меня в Ленкоме спрашивают.

– Театр от этого только выиграл бы!

– Да, я так и говорила: я буду играть спектакль в выходной день театра, в понедельник, и приносить доход театру. И можно будет больше про мою судьбу не думать. Но мне и в этом было отказано! Играть на сцене, которая тоже моя, мне кажется, я заслужила право!

– Кончено, за столько-то лет служения ей!

– Тем более, что и моим именем театр тоже пользовался — его ставили в афишу. Я однажды даже попросила директора: «Снимите мое имя. Ничего от того не изменится, что моего имени не будет в афише. Я же в массовке!». Мне отказали.

– Речь шла о какой-то маленькой роли?

– Нет, именно о массовке. В маленькие роли я к тому времени уже не верила. Как и в то, что надо долго ходить в массовке, чтобы набраться мастерства. А когда еще верила, от многого отказывалась, даже от кино. И ходила по сцене в десятой линии кордебалета. А потом я вдруг поняла, что если и дальше так пойдет, то вообще буду бояться выходить на сцену! Даже в маленькой роли! Неправда, что можно на примерах других, пусть и великих актеров чему-то научиться. Научиться можно только на собственном примере. А если ты все время играешь в массовке, ты сама превращаешься в эту массовку. У тебя психология становится другая. Хорошо, что в моей жизни было кино, а благодаря ему зрители, которые меня успели полюбить. Их любовь-то и спасла меня.

– Ирина Ивановна, теперь вы можете сказать, что нашли свой театр? Или театр нашел вас…

– В театр «Школа современной пьесы» Ося — Иосиф Райхельгауз — пригласил меня тринадцать лет назад. Как человека меня он знает еще со студенческих времен. А Ося вообще очень странный режиссер. Он не любит новых людей, он любит тех, кого знает давно. Он приверженец старой проверенной гвардии. Мне же у него в театре комфортно, что для меня на сегодняшний день немаловажно.